Из интервью Антона Дубина (Международный Мемориал) с директором Библиотеки «Мемориала» Борисом Беленкиным. Полный текст интервью можно посмотреть по ссылке http://urokiistorii.ru/taxonomy/term/240/51819. А здесь я приведу несколько отрывков о чтении и его роли в жизни людей в 60-е, 70-е, 80-е годы ХХ в.
Для вас лично, ваших близких, тех, с кем вы считали нужным общаться в 60-е, 70-е, 80-е – литература была пространством «внутренней эмиграции»? Или она играла объединяющую роль, ту или иную?
Мой личный опыт показывает, что до определенного возраста, до 6–8 класса (я родился в Москве в 1953 году), мое чтение носило коллективный характер: я читал то, что читали мои сверстники – в самом узком смысле слова, имею в виду круг моих друзей. В четвертом классе – Жюль Верн, Дюма... Чтение тогда было стандартным этапом некоего раннеподросткового развития.
Соответственно, говорить о престиже чтения в те годы – можно?
Уточню: о престиже чтения вне школьной программы, вне подростково-мальчишеского круга литературы.
В плане книжных рекомендаций – толстые литжурналы вы читали?
Никаких «рекомендательных» толстых журналов в то время в моем миропорядке не существовало.
В восьмом классе, записавшись в Тургеневскую библиотеку и дождавшись своей очереди, я прочитал «Мастера и Маргариту» в журнале «Москва». Узнал от соседки, что вышел журнал с запрещенным романом, и это была первая вещь, которую я прочел по-взрослому. Моя книжная инициация, можно сказать.
Только после этого появилось понятие, что в толстых журналах публикуется что-то интересное. Помню, как в девятом или десятом классе я откуда-то узнал, что в журнале «Вокруг света» в сильно сокращённом виде опубликован роман Голдинга «Повелитель мух». Это было событие. Я понял, что прочитал дико крутую штуку, нечто особенное.
С восьмого класса началось узнавание текстов, которые были совершенно за пределами. Пришла какая-то мамина приятельница, и я узнал, что есть Галич. От друзей узнал о существовании Высоцкого. В моей жизни появилась контркультура. Кроме того, 1968-й год – битломания. И естественно, хотел человек или не хотел, он в контркультуру окунался.
Приезжаешь в Подмосковье, а из окон – Высоцкий. А что такое Высоцкий? Он актёр. Где он играет? В Театре на Таганке. А что ставит Таганка? Как кроссворд отгадывали... Одно цепляло другое.
Далее я считал, что крутизна – чтение Хемингуэя. В девятом-десятом классе я прочитал его четырёхтомник, а, придя на филфак Московского государственного педагогического института имени Ленина, понял, что этого там лучше вслух не произносить: это как стихи Асадова...
И здесь возникал основной вопрос чтения: кто подвернулся рядом, кто тебе чего посоветовал...
Следующий вопрос: где достать? Контркультурность литературы сразу же подразумевала ее дефицитность, недоступность. Какие-то книги ты мог обнаружить у приятеля на полке и попросить на пару дней почитать... Или в библиотеке взять журнал «Москва» с Булгаковым... Причём тираж в данном случае не играл первостепенной роли, он мог быть вполне внушительным, как у той же «Москвы»... Главное слово – «дефицит».
А наступил для вас период, когда литература стала чем-то, куда можно было «сбежать» от происходившего вокруг?
Ничего такого про «сбежать» и «вокруг» у меня не возникало. Так вопрос никогда не ставился. Меня впервые удивила книга и удивили читатели, когда я был в шестом классе. Хотя ни книга, ни ее авторы никак на меня не повлияли. Речь о Стругацких: «Понедельник начинается в субботу». Об этой книге заговорили мои сверстники, обычные мальчишки во дворе. Появилась книга, прочтение которой сделалось чуть ли не «элитарным». Раньше я с таким не сталкивался.
Что ещё... Бабушка моя со стороны отца была активной читательницей, и у нее я увидел году в 66-м «Один день Ивана Денисовича» Солженицына как нечто столь же необходимое к прочтению. Осталось удивление: оказывается, есть другая, далекая от школьной программы, литература, не прочтя которую ты становишься каким-то «недоделанным».
Немає коментарів:
Дописати коментар